nu57

Две рифмы-переклички, не очень связанные между собой - разве что тем, что обе имеют отношение к опыту.

Первая пара - Ричард Корбетт, "Эпитафия Джону Донну" - и Шекспир, современник Донна и Корбетта: ( тогда бы мог ты говорить об этом )

Вторая перекличка связана с идеастезией (не знаю, есть ли такое слово по-русски, но это разновидность синестезии, когда человек физически чувствует нематериальное, "идею"). Так вот, мне всегда одной из лучших аллитераций казалось начало "Марбурга", в котором округлые гладкие булыжники и глыбы почти осязаются перекатывающимся языком:
                    Плитняк раскалялся, и улицы лоб
                    Был смугл, и на небо глядел исподлобья
                    Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
                    По лицам. И все это были подобья.
А дальше - колючая марбургская готика:
                    ... Одних это все ослепляло. Другим —
                    Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
                    Копались цыплята в кустах георгин,
                    Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

И только сейчас я узнала, что именно у такой аллитерации есть научное название - «эффект "буба-кики" Бубы Кикабидзе». В исходном варианте - "балуба-такете"; это уже почти пастернаковские "булыжник" и "тикали". Слова вроде "буба" и "балуба" вызывают у большинства людей ощущение округлости, а "кики" и "такете" ассоциируются с колючим и острым (предположительно потому, что рот принимает такие формы при произнесении этих слов). У аутистов этого эффекта почти нет (56% предпочтений против 88% у не-аутистов) - то есть идеастезией они не обладают не страдают   не наслаждаются.

Пастернак не мог знать об эксперименте Кёлера 1929 года ("Марбург" написан в 1916) - просто чувствовал слова. Аутистом он точно не был; зато (нео)кантианцем, знающим толк в идеастезии, вероятно, был.

Как про Африку и львов, так даже Маршак не может избежать Гумилёва.
Если не знать, легко не заметить, где кончается один и начинается другой.

.... или вовсе не сора. Оказывается, на создание первого "Кинг-Конга" режиссёра Мериана Купера вдохновил ... "Крокодил" Чуковского. В 1919—1921 Мериан, будучи летчиком, воевал на стороне Польши в польско-советской войне. Однажды его самолет был подбит, а сам он попал в плен к русским. В плену ему пришлось учить русский язык, а единственной на весь лагерь книжкой был "Крокодил". Строчки
                Дикая Горилла
                Лялю утащила
                И по тротуару
                Побежала вскачь.
                Выше, выше, выше,
                Вот она на крыше.
                На седьмом эта́же
                Прыгает, как мяч,
вероятно, поразили воображение Купера. Через некоторое время он сбежал из русского плена, добрался до Латвии, получил от поляков награду, вернулся в США, побыл пилотом гражданской авиации, стал режиссёром - и в 1933 году снял "Кинг-Конга". Кульминацией фильма является сцена, когда гигантская горилла Кинг-Конг забирается на крышу небоскрёба, выхватывает из толпы девушку, и, зажав её в одной руке, пытается другой сбить атакующие его самолёты (таким образом режиссёр якобы отомстил за своё поражение в том давнем воздушном бою). Вот как оно иногда аукается.
Другую удивительную вещь недавно рассказала logophilka: Муми-Тролль, оказывается, вначале был портретом Канта. Старший брат Туве Янссон так надоел ей своими разглагольствованиями о философии, что она нарисовала на стене мерзкого толстого человечка с маленькими глазками и подписала: "Кант"; а потом полюбила его, и Кант превратился в Муми-тролля.

А уж на что вдохновила форма небольшого острова Птиц часто пролетавшего над ним лётчика Антуана де Сент-Экзюпери, вы и сами понимаете. Isla de los Pájaros, Аргентина:( "Он взобрался на стену отеля, офицер!" )

У Бунина в "Тёмных аллеях" влюблённые юноша и девушка сидят на качелях - "сумерки, ... первая звезда, молодой месяц, зелёное небо, запах росы, запах из кухни, – верно, опять мои любимые битки в сметане! – и синие глаза, и прекрасное счастливое лицо... счастливее этого вечера, мне кажется, в моей жизни уже не будет...". Он произносит:
– Данте говорил о Беатриче: «В её глазах – начало любви, а конец – в устах». Итак? – сказал он, беря её руку.
Она закрыла глаза, клонясь к нему опущенной головой. Он обнял её плечи с мягкими косами, поднял её лицо:
– Конец в устах?
– Да…
Дальше, как всегда у Бунина, занавес задёргивается, и следующая фраза - "Когда шли по аллее, он смотрел себе под ноги..."

Что имел в виду Данте, понятно. "Всей любви начало - в ее глазах, а конец - в устах... Но чтобы всякую порочную мысль удалить, я говорю, что всех моих желаний конец - в исходящем из уст её приветствии". В том смысле, что, хоть взглядом Беатриче и позволила любить себя, её слова означали, что неплатоническая реализация этой любви невозможна. Я, впрочем, по невинности полагала, что тут дело в другом - стоит женщине раскрыть рот, как вылетит - не поймаешь любви и конец, дура дурой.

А вот что подразумевал Бунин - один их самых эротических писателей в русской литературе? Намекал ли на то, что возникло в русском переводе? Хотел ли, чтобы мы подумали, что намекает? (Когда я впервые читала "Тёмные аллеи" в хм... детстве 10-ом классе, мне казалось, что тут несуразица, что Бунин что-то темнит. Теперь, перечитав, поняла, и всё встало на свои места, - так что мне кажется очевидным, что намекал.)

Бонус раз: интересная статья Мережковского, в частности, об этой цитате, и о литературных нравах 13-го века вообще, с прекрасной фразой: "Брак не может быть законной отговоркой от любви".

Бонус два: Леонард Коэн, "Dance me to the end of love":

Давно хотела написать - вовсе не только плакать. Вместе с Пастернаком плачет дед, плачет баба плачет Бодлер ("Февраль, седой ворчун и враг всего живого, насвистывая марш зловещий похорон..."), плачет Бродский ("В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах у метели"), сетует Ходасевич ("Этот вечер, еще не весенний, но какой-то уже и не зимний... Что ж ты медлишь, весна?") и уныло ноет Маршак ("Дуют ветры в феврале, воют в трубах громко" - кто бы мог подумать?). Недолюбливает февраль и Быков ("Ять лёг спать тридцать первого января, а проснулся тринадцатого февраля — и, узнав о переходе на европейский счет времени, поймал себя на тайной радости. Если бы от каждого зимнего месяца отнимать половину, жизнь стала бы куда переносимее") - впрочем, ничего личного, "от каждого зимнего месяца". Северянин тоже не проявляет к февралю никакого почтения: "Февраль к Апрелю льнет фривольно, как фаворитка к королю. Апрель, смеясь самодовольно, щекочет нервы Февралю."

Зато у женщин с февралём, похоже, связаны ( совсем не худшие ассоциации ).

Так что - в погоню не за чернилами, а за фиалками!

…Русская рифма порой кажется клеткой в сравнении с прозой. Дескать, у прозы, экое, дескать, свободное течение, разливанное море свободы.

Между тем прозаик то и дело давит себе на адамово яблоко — не забывайся, Адам!

По отношению к рифме вечно грызусь черной завистью: какой дает простор! По пятницам в Париже весенней пахнет жижей… Не было бы нужды в рифме, не связался бы Париж в дурацкую пятницу с запахами прошлой весны. Отдавая дань индийской йоге, Павлик часто думал о Ван Гоге. Совсем уж глупое буриме, а между тем контачит! И Павлик появился едва ли не реальный, и дикая произошла связь явлений под фосфорической вспышкой рифмовки. Расхлябанный, случайный, по запаху, во мгле поиск созвучий — нечаянные контакты, вспышка воспоминаний, фосфорические картины с запахами. Узлы рифм, склонные вроде бы образовать клетку, становятся флажками свободы.

Рифма — шалунья, лихая проституточка. Уставший от ярма прозаик мечтает о мгновенных, вне логики, вне ratio, связях. Шалунья — колдунья — в соль дуну я — уния. Иногда, когда ловишь вслепую, можно больше поймать горячих и шелковистых.

Литературная амазонка (может быть, и мужчина) написала в статье о нуждах прозы: «Четкость критериев, точность ориентиров, ясность истоков». Бродячий прозаик усомнился. А не пустила ли дама круги по луже? Долго приставал к друзьям, хлюпал носом, клянчил… В результате над средостением появилась татуировка: четкость критериев, точность ориентиров, ясность истоков и надпись: «Вот что нас губит».

Воспоминание бродячего прозаика.

Лило, лило по всей земле… Лило иль лило? В лиловый цвет на помеле меня вносило.

Когда метет, тогда «мело», отнюдь не «мело». Весной теряешь ремесло. Такое дело.

Смотрите, какой потрясающе блестящий человек! "И вот я жил такой себе, испанский-марокканский еврей в Израиле..."

Почти 12 минут, но они того стоят.

У Роальда Даля я читала раньше только "Чарли и шоколадную фабрику"; теперь, по рекомендации kramian, прочла ещё кучу всего. Начала с подаренных ей "Ведьм". Ну что ж - мне кажется, что одного демонстративного отрицания розовых соплей теперь всё-таки мало для хорошей книжки; как и идеи, что можно научиться жить с горем и потерями ("жизнь - она такая"). Не знаю, насколько уместно сравнивать с моими любимыми "Муми-троллями" (почти то же место действия, жанр, fantasy-style герои, и написаны последние, лучшие, "Муми-тролли" примерно тогда же), но насколько они глубже, нетривиальней и радостней! Да, здорово, когда читатель, уверенный в хэппи энде - ведь повествование ведётся от лица главного героя, рассказывающего, как он благополучно спасся от ведьм, - в середине книжки получает по лбу и обнаруживает, что благополучно-то оно благополучно, да не совсем, и что герой - не совсем тот, кем казался вначале. Неожиданно, здорово, но - мало.

Рассказы Даля совершенно не похожи на "Ведьм". Мне понравилась "Шея". Сэр Бэзил - образованный и деликатный человек, коллекционер, владелец старинного поместья, напичканного лучшими современными скульптурами; его вульгарная жена леди Тёртон кокетничает с приятелем и ничего не понимает в искусстве. Муж вызывает симпатию и сочувствие (можно так сказать? по-русски это ведь разные слова), а жену все терпеть не могут; особенно её ненавидит дворецкий Джелкс. И вот однажды ( спойлер )

Но остальные рассказы разочаровывают. Даль разбегается, как О.Генри, а заканчивает вяло, как будто неохотно - что ж, мол, придётся завершить, раз уж начал. (Вспоминается высказывание Сельвинского: "В двух строчках четверостишия поэт говорит то, что он хочет, третья приходит от его таланта, а четвёртая от его бездарности". По мне, так уж лучше наоборот - когда всё написано ради удачной концовки.) В автобиографической новелле "Как я стал писателем" Даль рассказывает о характеристике, данной ему в школе учителем бокса: "Вяло и тяжеловато. Удары плохо рассчитаны по времени и легко предсказуемы". Учитель бокса был по совместительству учителем английского, и приговор по английскому был - "См. бокс. Тут те же замечания". От себя добавлю: и сейчас - "те же замечания".

Так что у нас дома теперь любимая игра - придумать к удачно начатому рассказу Даля подобающую концовку. Вот, например, рассказ "Чудесный грамматизатор". Герой, гениальный изобретатель и тайный писатель-неудачник, изобретает невероятную по тем временам (1979!) "машину", способную по заданному стилю и сюжету сочинять рассказы. Машинные рассказы пользуются огромным успехом у издателей; постепенно они захватывают рынок, а живые писатели становятся неконкурентоспособными. Большинство писателей продаёт своё имя авторам "машины" за пожизненную пенсию, взамен на обещание никогда больше ничего не писать самим. Горстка особенно талантливых писателей ещё сопротивляется, но скоро и они сдадутся. Тема, казалось бы, благодатная - а концовка увядшая: выясняется (всего-навсего) что рассказ написан одним из последних устоявших перед "машиной" писателей, и из соседней комнаты уже слышен плач его детей, так что и он вот-вот сдастся (ох уж эти ироничные викторианские страшилки, замешанные на Диккенсе и Гюго). А я-то так надеялась, что ( что? придумайте свою развязку, пока я, как дворецкий Джелкс, незаметно пододвигаю к вам свой вариант )

Такие же повисшие концы разочаровывающие развязки и в других рассказах: похищенный у хирурга бриллиант обнаруживается в желудке проглотившего его по ошибке вора; парочка, придумавшая фирму по битью носов наглым жёлтым репортёрам, зарабатывает свою тысячу долларов и сбегает; непревзойдённый воришка, "ручных дел мастер", всего лишь ловко крадёт рапорт у полицейского... Видимо, истории про обаятельных гениальных жуликов - единственное, что удаётся американцам гораздо лучше, чем англичанам:)

То же происходит у меня с совершенно другим писателем - Джулианом Барнсом, у которого я пока читала только рассказы. "Восточный ветер", например, - начинается многозначительно, кончается разочаровательно. Герой описан хорошо и образно, но фабула совершенно пустая: чего ради тогда стоило так тщательно и витиевато представлять мне героя, если с ним ничего, заслуживающего разговора, не случается? Обязательно должен быть сюжет, история. Без истории любое блестящее описание персонажей "провисает" и кажется излишним надувательством. Одна из самых удивительных вещей в хороших книжках - у Рушди, например, - что все начатые и запутанные сюжетные линии к концу распутываются и сходятся, как в детективе. Без этого изложение рассыпается. (Впрочем, возможно, трудно писать именно короткие рассказы. Сейчас я читаю "Англия, Англия" - вроде бы намного лучше; так что, может, я и ошиблась. Начало хорошее, будет очень обидно, если потом не случится ничего интересного).

А ещё меня угораздило - по-моему, впервые в жизни - прочитать русский детектив: наткнулась на очень обаятельный ЖЖ, и оказалось, что автор - известная писательница-детективщица. ... Даже если бы не русский антураж, невыносимый для классического детектива, всё равно: кто убийца, я догадалась к третьей главе, а ключевая мысль, что герой является автором, а не читателем стоящих на полке дамских романов, озарила меня намного раньше, чем гениальных детективов. Ну нельзя же так! Не должен читатель чувствовать себя умнее разгадчиков, возмущаться, какой дурак этот Пуаро, и ждать, когда он наконец сообразит то, что нам давно очевидно, - скучно это.

В общем, не везёт мне в последнее время с новыми книжками (или им со мной). Зато с Лесковым, которого я перечитываю, ничего не происходит - всё так же прекрасно, как и в первый раз. Муж, правда, утверждает, что это потому, что Лесков - как раз про моё время русские классики никакой Букеровской премии в жизни бы не получили, не то что Барнс.

Стейнбек в "Русском дневнике" описывает картину, висевшую на стене их спальни в гостинице. Эта картина "со временем внедрилась в их сны", а русская переводчица (любившая, впрочем, только фотографическую точность соцреализма) назвала её "образцом декадентского американского искусства". Вот её описание:

"...В нижней и центральной части картины был нарисован акробат, лежащий на животе с согнутыми колесом ногами. Две одинаковые кошки выскальзывают у акробата из-под рук. У него на спине лежат два зеленых крокодила, и у них на голове явно ненормальная обезьяна в царской короне и с крыльями летучей мыши. Эта обезьяна, у которой длинные мускулистые руки, через отверстия в крыльях держит за рога двух козлов с рыбьими хвостами. У этих козлов ― нагрудники, которые оканчиваются рогом, протыкающим двух агрессивных рыб. Мы не поняли этой картины. Мы не поняли ни о чем она, ни почему ее повесили в нашем гостиничном номере. Но мы стали думать о ней. И, конечно же, ночью нам стали сниться кошмары."

Может, кто-нибудь знает, что это за картина? Звучит похоже на Дали, но у него ничего такого вроде нет, и в любом случае это не американский декаданс; или вот на это, но тоже, конечно, не оно. Особенно надеюсь на ne_goya:)

У каждого советского человека в крови заложено, что нельзя быть интеллигентным человеком и думать о красе ногтей и не читать Диккенса. Это, конечно, застряло в нас из-за "Двух капитанов", из-за того, что "Григорьев — яркая индивидуальность, а Диккенса не читал"; со списком Адлера мы не сверялись. И вот - у одной моей родственницы М. сын уехал в Канаду и женился там на колумбийке. Мало того, что она не еврейка, так "она ещё и Диккенса не читала! Вся наша европейская культура ей чужда!" - возмущалась родственница М. Через пару недель знакомая заговорила с М. о Диккенсе. "Диккенс?" - переспросила М. - "Но он же такой скучный!". Снобизм "варваров, получивших в наследство римскую цивилизацию" (нам, нам в наследство!) не имеет границ.

А я Диккенса очень люблю - "Дэвида Копперфильда" и "Пиквикский клуб" меньше, "Холодный дом" больше, но, в общем, всего. "А Christmas Carol" - не лучшая его вещь, но всё же, ( "они знают, что есть такая тоска, которую выразишь только гротеском; они не знают, что есть такая же радость" )